От редактора нового издания на русском языке

Первое издание этой книги вышло в свет в 1996 г. под названием «Порожнее облако». В готовящееся к печати Издательским Домом «Ганга» исправленное и переработанное издание, пересмотренное и сверенное с китайским оригиналом замечательным китаистом Вероникой Виногродской, вошли новые материалы, в том числе наставления Сюй-юня на второй чаньской семидневке, не публиковавшиеся ранее на русском. В процессе сверки с китайским оригиналом были выявлены и переведены пропущенные в английском издании места и исправлены неверно переведенные. Так что готовящееся новое издание существенно отличается от предыдущего.

ВСТУПЛЕНИЕ

К моменту ухода в мир иной Сюй-юнь был справедливо признан самым выдающимся китайским буддистом традиции чань того времени в «Срединном государстве». Он стал чем-то вроде живой легенды. Его жизнь и пример вызвали такое же смешанное чувство благоговейного страха и вдохновения в умах китайских буддистов, какое тибетские буддисты испытывают к Миларепе. В те места, где он давал наставления во время медитационных затворов и читал проповеди в последние несколько десятков лет, устремлялись сотни учеников, а иногда их число достигало тысяч. Такой энтузиазм не наблюдался в китайских монастырях со времен династии Мин, когда появился наставник Хань-шань (1546–1623). Этот выдающийся чаньский наставник в период упадка Дхармы начал реконструкцию храмов и восстановление учений, как и наставник Сюй-юнь через триста с лишним лет после него. Многие храмы, в которых Сюй-юнь останавливался в разные годы, представляли собой развалины — убогие тени былого величия. И он восстановил их, наряду с учениями, которые были их внутренним содержанием.

Поэтому неудивительно, что Сюй-юнь вскоре получил прозвище «Хань-шань приходит вновь» или «Хань-шань вернулся», — их жизненные пути были во многом схожи. Оба после посвящения носили имя «Дэ-цин» и восстанавливали в свое время монастырь Хуйнэна в Цаоси. Однако, в отличие от своих великих предшественников династий Тан, Сун и Мин, нередко находящихся под официальным патронажем императора, жизнь Сюй-юня протекала в самое беспокойное для Китая и китайского буддизма время нескончаемых вспышек гражданских и международных конфликтов, в который повальная бедность была в порядке вещей.

И в этих условиях к концу своего жизненного пути ему удалось восстановить или реставрировать десятки основных буддийских святынь, включая знаменитые монастыри Юньси, Наньхуа, Юньмэнь и Чжэньжу, а также многие храмы меньшей величины. Он также основал множество буддийских школ и больниц. У него были последователи по всему Китаю, а также в Малайзии, Таиланде и других странах, где буддизм пустил свои корни. Во время пребывания наставника в Таиланде сам король стал учеником Сюй-юня, восхищенный его примером. Сделанное Сюй-юнем за его жизнь было бы великим достижением даже в те времена, когда буддизм получал официальную поддержку. Но тот факт, что он фактически возродил китайский буддизм во времена всеобщей нищеты и смут того времени, гораздо более примечателен, и даже граничит с чудом.

Сюй-юнь был со всей очевидностью пропитан духом старых времен. Реставрационные работы наставника часто принимали необычный поворот, будто скрытый резервуар всей китайской буддийской традиции хотел излить себя по-новому через это конкретное существо.

На протяжении всей своей долгой подвижнической деятельности — в благоприятных, и в неблагоприятных условиях — он оставался простым и скромным монахом. Встречающиеся с ним, включая критично настроенных западных обозревателей, отмечали его абсолютное безразличие к своим большим достижениям. В то время как многие только говорили, Сюй-юнь непреклонно шел своим путем, незатронутый суетой. Когда наставник отправлялся реставрировать святые места, при нем был только посох — единственная «собственность». Когда поставленная задача решалась, он уходил с тем же посохом, более не оставляя себе ничего. Поднявшись на гору для восстановления монастыря Чжэньжу, лежащего в развалинах, он поселился в коровнике. Несмотря на большие средства, собранные и посланные его последователями на цели реставрации, наставник довольствовался им и noзже, после восстановления монастыря, также предпочитал оставаться в коровнике.

Наставник обрел просветление без помощи учителей и возродил находящиеся в упадке учения исключительно силой своего собственного прозрения.

Читая это повествование о духовных поисках Сюй-юня, мы можем увидеть в нем свое собственное отражение. Само имя его — «Облако Пустоты» — указует на нашу истинную природу, скрытую за назойливой «облачностью» привычных представлений о себе.

МОЙ 62-й ГОД (1901–1902)

Год приближался к концу, все окрестные горы были покрыты снегом, и сильный холод пробирал до костей. Я находился один в своей хижине, но тело мое и сознание были чисты. Однажды я готовил таро в котелке и сидел, скрестив ноги, ожидая, когда пища будет готова, и непроизвольно погрузился в самадхи.

МОЙ 63-й ГОД (1902–1903)

Учитель Фу-чэн и другие, жившие в соседних хижинах, удивились, что я долгое время к ним не заходил и пришли ко мне, чтобы поздравить с Новым Годом. Вокруг моей хижины они обнаружили повсюду тигровые следы и никаких следов человека. Они вошли в мою хижину и, увидев, что я нахожусь в самадхи, пробудили меня звуками гонга. Когда я пришел в себя, они спросили: «Ты съел свою пищу?» . Я ответил: «Пока нет. Таро в моем котелке должно быть теперь хорошо сварилось». Когда подняли крышку, оказалось, что пища в котелке была на дюйм покрыта плесенью. Фу-чэн был поражен и сказал: «Ты, вероятно, находился в самадхи полмесяца». Тогда мы растопили лед, сварили таро и вдоволь поели. Они пошутили на мой счет и ушли.

Через несколько дней после ухода Фу-чэна монахи и миряне из окрестных и отдаленных мест пришли навестить меня. Чтобы избежать ненужного общения с людьми, я ушел ночью со своим багажом за плечами в пустынное место, где не росло ни клочка травы. Я дошел до горы Тайбай (3767 м.) и остановился в пещере. Но через несколько дней учитель Цзя-чэнь, шедший по моим следам, пришел в мой приют. Тогда мы решили совершить долгое путешествие к горе Эмэй вместе. Мы вышли через ущелье Баоя, добрались до горы Цзыбай, прошли через террасу Тайцзы, посетили храм Чжанлян и пересекли уезд Чжаохуа, где увидели кедр Чжан Фэя. Продвигаясь дальше, достигли Чэнду, где немного отдохнули в храме. Потом снова отправились в путь и через Цзядин, наконец, добрались до гор Эмэйшань и поднялись на вершину Цзиньдин. «Огни Будды», которые мы там увидели, были совершенно такими же, как на горе Петушиная Ступня. Поздно ночью мы видели бесчисленные светильники. По яркости они напоминали «светочи мудрости», виденные прежде в горах Утай. Я посетил зал Сива, где отдал дань почтения старому настоятелю Чжэнь-ину, которому было более семидесяти лет. Он был наставником всех монахов на этой горе, будучи просветленным учителем чаньской школы. Он охотно разрешил мне побыть с ним несколько дней.

После этого я спустился с горы, обогнул пруд Сисян и, миновав монастырь Даэ, достиг равнины Чжанлао, где находились храм Вайроканы и уезды Эмэй и Сяцзян. Дальше я намеревался пересечь реку Люша в деревне Иньцунь. Случилось так, что вода в реке поднялась и с утра до полудня я ждал лодку. Лодка прибыла, и после того, как все пассажиры перешли на борт, я попросил Цзе-чэня сесть в лодку первым и передал ему наш багаж. В тот момент, когда я собирался перебраться на борт, швартовочная веревка порвалась, но я успел ухватиться за ту ее часть, которая была прикреплена к борту. Поскольку течение было сильным, а на борту находилось много пассажиров, малейший наклон лодки мог привести к тому, что она опрокинется, так что я не двигался, в то время как лодка тащила меня по воде. На закате она причалила к берегу и меня вытащили на берег. Моя одежда и ноги были изрезаны камнями. Было холодно и шел дождь. Когда мы прибыли на заставу Шайцзин, ближайшие постоялые дворы отказались принять монахов. На улице был храм, но единственный его монах также отказался впустить нас, несмотря на многочленные просьбы. Он разрешил нам только провести ночь на театральных подмостках, что были снаружи. Поскольку наша одежда была мокрой, а настил влажным, мы дали монаху денег, чтобы он продал нам немного сухой соломы. Вместо этого он принес нам две охапки отсыревшей соломы, которую было не поджечь. Мы терпеливо сносили эти неудобства и сидели до восхода солнца. Потом мы купили несколько грубых плодов, чтобы заполнить желудки, и двинулись дальше. Мы миновали гору Хожань, прибыли в округа Цзяньчан и Нинюань и в конечном итоге добрались до Хуйличжоу. Мы пересекли границу провинции Юньнань, прошли уезд Юнбэй, посетили святое место Авалокитешвары, пересекли реку Цзиньша и совершили паломничество к подножью горы «Петушиная ступня», где провели ночь под деревом. И опять слышали звон гонга за каменной дверью.

МОЙ 65-й ГОД (1904–1905)

В ту весну буддийские законники и настоятель Ци-мин из монастыря Гуйхуа попросили меня прервать затворничество и навестить их монастырь, где мне предстояло дать толкование «Сутре полного просветления» и «Сутре из сорока двух разделов» (Сы ши эр чжан цзин). К тому времени более трех тысяч человек стало моими учениками. Осенью настоятель Мэн-фу пригласил меня дать толкование «Сурангама сутре» в монастыре Цзечжу. Я руководил изготовлением деревянных досок, с помощью которых можно было бы напечатать тексты «Сурангама сутры» и стихотворения Хань-шаня. Эти доски хранились в монастыре. Меня также попросили дать толкование заповедям, и в конце встречи главнокомандующий Чжан Сунлинь и генерал Лу Фусин пришли в сопровождении других чиновников и знати с приглашением посетить округ Дали и остановиться в местном монастыре, но я сказал: «Я не хочу жить в городах. В прошлом я дал обет остаться на горе «Петушиная лапа», но местные монахи не позволили мне это сделать. Поскольку вы защитники буддийской дхармы, мой обет мог бы быть исполнен, если бы вы выделили мне участок на этой горе. Я мог бы здесь построить хижину и принимать паломников, спасая, таким образом, сангху от гибели и восстанавливая святые места Махакашьяпы».

Они одобрили эту идею и приказали заместителю уезда Биньчуаня оказать мне помощь (чтобы я мог исполнить свой обет). Для меня подыскали разрушенный храм Боюй на той самой горе. Я отправился туда с целью остановиться там, и хотя там не было жилых комнат, и, несмотря на то, что я не взял с собой никакой еды, я принимал приходящих ко мне монахов, монахинь, мужчин и женщин из преданных учению мирян, приходивших отовсюду. Храм Боюй опустел со времен правления под девизом Цзя-цин (1796–1820), династия Цин, потому что справа от него был обнаружен огромный валун, излучавший губительные эманации «Белого Тигра» и делавший, таким образом, это место непригодным для жилья. Я хотел убрать валун и вырыть пруд, в который можно было бы запустить рыбу и другую речную живность. С этой целью были наняты рабочие, но ничего не получилось, потому что когда был удален слой земли вокруг валуна, его основания не было видно. Он возвышалася на девять футов и четыре дюйма и в ширину составлял семь с половиной футов. На нем можно было сидеть скрестив ноги и медитировать. Был приглашен десятник для руководства работой по передвижению его на 280 чи влево, и более ста человек пришло, но им не удалось этого сделать, несмотря на то, что они изо всех сил старались в течение трех дней подряд. После их ухода я обратился с молитвами к духам, охраняющим храм, и прочел мантры. Понадобилось десять монахов и вместе нам удалось сдвинуть валун влево. Те, кто пришли понаблюдать за нами, шумно выражали свои чувства и удивлялись, понимая, что нам помогают высшие силы. Кто-то написал на валуне три иероглифа Юнь и ши («Облако передвинуло валун»). Представители властей и ученые, услышавшие эту историю, пришли и сделали надписи на этом валуне. По этому случаю я также написал стихотворение:

Странный огромный валун вздымается ввысь,
Мхом запечатан, кажется, с древних времен.
Дожидался меня с тех пор, как чинили небо.
Видя упадок чань, я желаю его поддержать.

Двигая горы, над глупостью Юй-гуна мне ли смеяться?
Внимающий дхарме монах от сомнений избавился на тигровом холме.
С тех пор восемь ветров ему не страшны,
В заоблачных высях друзья ему пара сосен.

Вершина Боюй подпирает Брахмы дворец,
Аскет золотой (Махакашьяпа) здесь оставил свои следы.
Желающий Дао постичь отправится и за десять тысяч ли,
Чтоб здесь оказаться, тысячи препятствий я одолел.

Валун, годами изрезанный, поросший мхом,
В свете полной луны с тенями сосен играют рыбки в пруду.
Тот, кто с высот взирает на иллюзорный мир,
Звенящие от небесного ветра услышит колокола.

Я начал восстанавливать храм, чтобы принимать паломников отовсюду, и поспешил собрать необходимые для этого средства. В связи с этим я попросил учителя Цзе-чэня присмотреть за храмом и в одиночку отправился в Тэнчун (за пожертвованиями). Из Сягуаня я прибыл в Юнчан и в конечном итоге достиг Хэмушу. Дорога до него была длинной — в несколько сот ли — и оказалась очень суровой и трудной, поскольку ее не ремонтировали в течение многих лет. Однако местные жители сказали, что некий монах из другой провинции решил, мужественно преодолевая серьезные трудности, отремонтировать ее. Он не просил оказать ему финансовую помощь, принимая лишь добровольные пожертвования от прохожих в виде пищи для удовлетворения самых скромных потребностей. Он неуклонно работал в течение нескольких недель. Благодаря его усилиям, почти на девяносто процентов дорога была в приличном состоянии. Чтобы выразить благодарность за совершенную им работу, население Пупяо намерилось восстановить для него храм Павлиньего Царя. Однако он отклонил их предложение и сосредоточил свои усилия на ремонте дороги. Меня удивила эта история, и я решил разыскать этого монаха. На исходе дня я встретил его на дороге. Он нес мотыгу и корзину и собирался уже уходить. Я подошел к нему, соединив ладони в знак приветствия, но он лишь выпучил на меня глаза, не сказав ни слова. Я не обратил на это внимания и последовал за ним до храма, где он положил на место свой инструмент и сел, скрестив ноги, на подушечку. Я пришел выразить ему свое почтение, но он игнорировал меня и молчал. Тогда я тоже сел напротив него. На следующее утро он встал и начал варить рис, пошевеливая кочергой поленья. Когда рис сварился, он не позвал меня, но я наполнил свою чашу и поел. После завтрака он взял мотыгу, а я — корзину, и вместе мы пошли сдвигать камни, копать землю и рассыпать песок. Таким образом, мы работали и отдыхали вместе более десяти дней, не обменявшись ни единым словом. В один из вечеров, при ярком лунном свете — почти как при дневном — я вышел из храма и уселся, скрестив ноги, на большую скалу. Было поздно, но я не вернулся в храм. Старый монах украдкой подошел ко мне сзади и крикнул: «Что ты здесь делаешь?»

Я медленно открыл глаза и ответил: «Любуюсь на луну».

Он спросил: «Где луна?».

«Великий лучезарный ореол» — ответил я.

Он сказал:

«Если рыбьи глаза ты принимаешь за жемчужины, истина трудно различима,

Хватит уже радугу принимать за лучезарный свет».

Я ответил:

«Для света, содержащего в себе все образы, нет ни прошлого, ни настоящего.

Он не относится ни к инь, ни к ян и не знает преград .»

После этого он схватил меня за руку и, громко смеясь, сказал: «Уже очень поздно. Пожалуйста, возвращайся на отдых [в храм]». На следующий день он был приветлив и начал разговаривать со мной, рассказав, что он уроженец Сянтаня (в провинции Хунань). Его звали Чань-сю (Совершенствующийся в чань). Он смолоду стал отшельником и в возрасте 24 лет появился в чаньском зале монастыря Цзиньшань, где нашел приют. Потом он совершил паломничество на священные горы (в Китае) и, побывав после этого в Тибете, вернулся в Китай через Бирму. Поскольку дорога была трудной, ему стало жаль людей и лошадей, плетущихся по ней. На него произвели впечатления поступки, совершенные бодхисаттвой Дхаранимдхарой, и он принялся за ремонт дороги в одиночку и так провел несколько десятков лет, и ему было уже 83 года. У него не было верного друга, и он был обрадован благоприятной кармической возможностью, позволившей ему излить свою душу, рассказав свою историю, долгое время остававшуюся не поведанной. Я также рассказал ему об обстоятельствах, приведших меня к отшельничеству.

На следующий день после завтрака я откланялся и мы попрощались, громко смеясь.

МОЙ 68-й ГОД (1907–1908)

В первый месяц той весны я отправился в Шанхай и в Амой, благодаря содействию учителей Вэнь-чжи и Чжуань-дао. Прибыв туда, я получил телеграмму с горы Гушань с уведомлением о том, что старый настоятель Мяо-лянь ушел в паринирвану на горе Гушань. В это время монахи всех монастырей Амоя отправились на гору Гушань на церемонию ритуальной кремации тела настоятеля, чья ступа была перенесена в малый зал монастыря до принятия решения относительно места ее упокоения. Я немедленно отправился на гору Гушань, где руководил возведением пагоды и помогал в церемонии прочтения буддийских наставлений усопшему. Я был весь в работе, и на десятый день четвертого месяца, как только закончилось сооружение пагоды, начался проливной дождь, длившийся пятнадцать дней подряд и доставивший всей общине много неприятностей.

На восьмой день следующего месяца после окончания церемонии передачи заповедей бодхисаттвы дождь прекратился. На девятый день погода наладилась, и начали в большом количестве приходить люди, образованные и простые. На десятый день, когда ступу (с пеплом) поместили в пагоду, было расставлено сто столов с вегетарианской пищей на открытой площадке, где все собрались на чтение сутр. После чтения молитв и преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и поднял всю пищу в воздух, и яркий красный свет начал струиться из ступы, поднимаясь к крыше пагоды. Все присутствующие были поражены. После того, как закончились церемонии и мы возвратились в монастырь, начался проливной дождь. Половина останков была помещена в ступу, а другая половина была отправлена на юг в монастырь Цзилэ в качестве священной реликвии.

Когда я прибыл в Пинанг с Трипитакой и останками покойного настоятеля Мяо-ляня, монахи из монастыря Авалокитешвары и другие пришли встретить меня. Их было несколько тысяч. После чтения сутр во время повторения преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и разбросал повсюду тысячи жертвенных цветов. Шкатулка с останками источала яркий свет, уходивший вдаль к крыше пагоды в двух ли оттуда. Эти два удивительных явления имели место во время совершения мною ритуальных обрядов и четко засвидетельствованы мною лично. По этому поводу Будда говорил: «Эзотерические практики непостижимы». Я ничего не знал о жизни и самосовершенствовании настоятеля. Он не настаивал ни на чаньских методах, ни на методах Чистой Земли, но главной целью его жизни он считал восстановление разрушившихся монастырей и обращение в буддизм всех, кто к нему приходил. Явления, связанные с его кончиной, были поистине удивительными. После того, как он мне, новичку, обрил голову многие годы назад, я ничего о нем не слышал. Я действительно был виновен, не проявляя должной благодарности своему учителю, и мой последний контакт с ним выражался в заботе о его ступе и в упокоении его светозарных останков. Я вспомнил его последние слова, по которым можно было судить о том, что он знал о своей грядущей смерти. Поскольку невозможно очень точно что-то предугадать в этом отношении, я просто излагаю факты для тех, кто придет мне на смену и сделает свои собственные выводы.

Затем я пароходом отправился в Даньна, и монастырь Авалокитешвары пригласил меня дать трактовку «Хридая сутре» (Сутра сердца). Оттуда на другом пароходе я отбыл в Сиам (Таиланд), но поскольку на нем не было вегетарианской пищи, большую часть пути я провел сидя, скрестив ноги. Один англичанин пришел на нашу палубу и, взглянув на меня несколько раз, спросил:

«Куда достопочтенный учитель направляется?» Услышав, что он говорит по-китайски, я ответил: «Я держу путь в Юньнань». После этого он пригласил меня в свою каюту и предложил мне пирожных и молока, от чего я вежливо отказался.

«Где вы обычно останавливаетесь в Юньнане?» — спросил он.

«В монастыре Инсян на горе Петушиная Ступня», ответил я.

Он сказал: «Монашеский кодекс там превосходно соблюдается».

Я спросил его: «А что вы там делали, сэр?»

Он ответил: «Я был британским консулом в Тэнъюэ и в Куньмине и посещал монастыри в этом районе». Затем британский консул спросил о цели моего пребывания за границей. Я сказал, что везу Трипитаку в Юньнань и что стеснен в дорожных расходах, что я в первую очередь посетил Куала-Лумпур в поисках пожертвований. Он спросил: «Есть ли у вас какие-нибудь официальные документы?» Тогда я представил ему официальные доказательства и предъявил книгу, регистрирующую пожертвования. Консул занес в нее запись на 3000 юаней. Это было удивительное событие. Потом он пригласил меня к трапезе, состоящей из жаренного риса и овощей. Когда пароход прибыл в Сиам, я сошел на берег, расставшись с ним.

Затем я остановился в монастыре Лунцюань, где дал толкование «Сутре Кшитигарбхи». Однажды меня навестил тот самый британский консул и вручил мне еще 3000 юаней. Чтобы построить зал для хранения Трипитаки по возвращению в Юньнань, мне была необходима большая сумма, выражающаяся в нескольких десятках тысяч юаней, но до консульского пожертвования я смог собрать лишь незначительную сумму. Через несколько дней после того, как я закончил толкование «Сутры Кшитигарбхи», я приступил к толкованию «Вселенской Двери» перед аудиторией в несколько сот человек.

Однажды, сидя со скрещенными ногами, я непроизвольно погрузился в самадхи и таким образом забыл все о толковании сутр. После того, как я просидел так в течение девяти дней подряд, эта новость распространилась по столице (Бангкоку). Король, приближенные министры, а также мужчины и женщины из среды учеников пришли засвидетельствовать свое почтение. Я вышел из самадхи и, когда закончил трактовку сутр, король Таиланда пригласил меня в свой дворец, чтобы я дал трактовку сутрам там. Он преподнес мне много подарков и уважительно попросил меня принять его в ученики. Образованные люди и простой народ сделались моими учениками. Их было несколько тысяч человек.

После этого самадхи обе мои ноги онемели и я с трудом мог ходить. Вскоре все мое тело потеряло чувствительность и, поскольку я не мог даже держать в руке палочки для еды, меня кормили другие. Буддисты вызвали китайских и западных врачей, но лекарства, иглоукалывание и прижигания не помогли. Когда я потерял зрение и слух, все врачи не знали что делать. Я, однако, был безразличен ко всему этому, находясь в отрешенном состоянии. Но оставалось нечто, от чего я не мог себе позволить отрешиться. Это был банковский чек, зашитый в воротник. Об этом никто не знал, и поскольку я не мог сообщить об этом ни устно, ни письменно, то в случае моей смерти и кремации вместе с этим чеком Трипитаку не удалось бы доставить на гору Петушиная Ступня и зал для ее хранения не на что было бы строить. Какое тяжелое кармическое бремя я взвалил бы на себя в этом случае? Думая об этом, я плакал и молча молился, обращаясь за помощью к Махакашьяпе.

В то время учитель Мяо-юань, который в прошлом останавливался со мной на горе Чжуннань, случайно оказался рядом. Он увидел, что я плачу и шевелю губами, и наклонился надо мной, внимательно прислушиваясь. Я попросил его дать мне немного чая, чтобы немного взбодриться и продолжить молитву, обращенную к Махакашьяпе. После чая мое сознание прояснилось и я уснул. Во сне я видел старика, похожего на Махакашьяпу, который сидел возле меня. Он сказал: «Бхикшу, ты должен всегда придерживаться заповеди относительно чаши и рясы. Не волнуйся о состоянии твоего тела. Пользуйся сложенной рясой и чашей в качестве подушки, и все будет хорошо». Услышав это, я немедленно соорудил себе подушку из сложенной рясы и чаши. Кладя ее под голову, я оглянулся, но почтенный старец исчез. У меня выступил по всему телу обильный пот, и я почувствовал себя неописуемо счастливым. Теперь я уже был в силах пробормотать несколько слов и послал Мяо-юаня просить рецепта лекарства перед образом Хуа То. Первый рецепт состоял исключительно из дерева мучжи и помета летучих мышей. Приняв его, я снова обрел способность видеть и говорить. Мяо-юань попросил второе лекарство. Оно состояло только из мелкой красной чечевицы, из которой следовало варить кашу и не принимать никакой другой пищи. Через два дня я уже мог немного двигать головой. Следующий рецепт по-прежнему состоял из мелкой красной чечевицы. С тех пор я ел только чечевицу, что позволило мне очистить организм. Мои экскременты были черными как лаковое дерево. Постепенно пришли в норму органы чувств, и я смог вставать и ходить. Болезнь длилась более двадцати дней. Я был благодарен всем присутствующим за искреннюю заботу обо мне. Я был чрезвычайно тронут добрым отношением ко мне учителя Мяо-юаня, который ухаживал за мной день и ночь. После этого я воздал благодарность Хуа То, и дал обет воздвигать его образ всякий раз, когда буду строить или восстанавливать монастыри. Неоднократное гадание предвещало мне удачу.

После выздоровления я продолжал толкование «Шастры пробуждения веры». Почти перед самым окончанием установленного для этой пароцедуры срока монастырь Цзилэ в Пинанге прислал учителей Шань-цина и Бао-юэ с просьбой снова вернуться туда. Король Таиланда в сопровождении своих придворных и высокопоставленных чиновников, а также соблюдавшие дхарму миряне, как мужчины, так и женщины, пришли меня проводить и принесли пожертвования. Сумма оказалась весьма значительной.

В благодарность за чтение мною сутр в королевском дворце король подарил мне 300 цинов (ок. 4450 акров) земли в Дунли. Я передал ее в свою очередь монастырю Цзилэ с условием, что настоятель Шань-цин построит на ней фабрику по производству каучука в качестве источника дохода для всей монашеской общины. Вместе с учителями Шань-цином и Бао-юэ я провел новогодний период на месте будущей фабрики.

МОЙ 73-й ГОД (1912–1913)

Вернувшись в Юньнань, я немедленно занялся организацией филиалов буддийской ассоциации и созвал общее собрание в храме Вэньчан. Там же я попросил учителя Ляо-чэня открыть еще один филиал в провинции Гуйчжоу. Прибыло большое число тибетских хутукту и лам из дальних регионов. Мы решили образовать группы с целью распространения дхармы и открытия буддийских школ, больниц и других благотворительных организаций. В том году произошло необычное событие: один сельчанин принес в буддийскую ассоциацию юньнаньско-тибетского региона ворона, чтобы выпустить на свободу. Он уже умел говорить и вначале еще ел мясо, но после того, как птицу познакомили с буддизмом и научили читать мантру с произнесением имени Будды, она отказалась есть мясо и стала ручной, оставаясь на свободе. Весь день напролет она неустанно взывала к Амитабхе и бодхисаттве Авалокитешваре. Однажды ее схватил орел и поднял в воздух, но и там она не переставала взывать к Будде. Будучи птицей, она не переставала думать о Будде в тяжелый момент. Так как же мы, люди, можем себе позволить быть хуже птицы?